заболевший человек теряет очень многое, в том числе и облик своего тела, что немаловажно, особенно для женщин. Бывает, удаляют грудь, или происходит распад опухоли, или из-за лечения выпадают волосы и так далее – во всех этих случаях человек теряет тот внешний облик, с которым он себя всегда отождествлял. У него ничего не остается от своего привычного «я».
Кроме того, он утрачивает привычный образ жизни. Одна больная сказала мне однажды: «Я так хотела бы пойти купить буханку хлеба!» Кажется, такой пустяк, но если его невозможно сделать, он становится крайне важным. Для большинства тяжелобольных людей обыденная жизнь приобретает особую ценность. Например, человек, которому отказали ноги, говорил мне: «Хоть бы до туалета дойти». И он часто видел сны, в которых ходил и бегал.
Нам сложно понять, невозможно представить, как трудно человеку, когда его не слушаются ноги или само тело. Больной теряет все: облик, работоспособность, сексуальную активность. Он не может зарабатывать деньги, играть с детьми или внуками. Ему кажется, что его как будто уже и нет: он потерян.
И все это относится к той области души, которую мы определили как индивидуума. А индивидуум считает, что самое важное в жизни – активность, деятельность. Но ведь это не так! И тут становится ясно, насколько необходимо нам, специалистам, которые помогают людям, найти свою личность, чтобы мы могли передать эту глубину другому человеку, особенно тяжелобольному.
Работая с тяжелобольными людьми или даже с обычными клиентами, помните: происходящее в вашей душе напрямую влияет на состояние души и тела ваших подопечных. Вот какие крайне важные взаимосвязи существуют между людьми и между душой и телом!
В хосписе лежал мужчина лет шестидесяти с трахеостомой, из-за которой он разговаривал с трудом. От трахеостомы часто исходит дурной запах и выделяется много слюны, что не очень-то приятно ни для больного, ни для родственников, ни для сотрудников хосписа. Он написал мне записочку: «Я уже ни на что не гожусь, я – никто». Я постаралась хоть как-то поговорить с ним о том, что он намного больше своей болезни и страданий тела и что его значимость куда как выше всех земных дел.
С серьезно больными людьми надо говорить о том, что их значимость несоизмеримо больше и выше, чем то, что они делали и делают в жизни. Ведь наша ценность не в делах, а в том, кто мы есть, она в нашем бытии. Нам, специалистам помогающих профессий (а психологам, возможно, особенно), очень трудно самим стать беспомощными, вдруг оказаться в положении, когда мы ничего не можем сделать самостоятельно и зависим от других. И тогда стоит крепко задуматься: в чем для меня моя значимость – только ли в том, что я в состоянии действовать и быть полезным для других? Впрочем, эти размышления не следует откладывать до критической ситуации – свою подлинную ценность надо обнаружить уже сейчас.
В первой главе я привела рассказ владыки о том, как он помог узнать больному раком человеку, что значит быть, помог ему научиться быть. Больной, общаясь с владыкой, учился быть на собственном опыте, постепенно сбрасывая с души все отрицательные чувства: ненависть, непрощение, страхи, обиды – словом, все, что мешает полноценной жизни. Все, что в жизни было «не то», не по любви к себе, к Богу и к людям. Этот человек постепенно научился честно смотреть на то, что происходило в течение всей его жизни, работать над собой и отпускать отрицательные чувства.
И незадолго до смерти у него не осталось на душе никакой тяжести, и, хотя его тело стало таким слабым, что он даже не мог держать ложку, его наполнило ощущение переливающейся через край жизни, жизни с избытком (см. Ин. 10: 10).
О смысле страданий
Задам еще один важный вопрос: есть ли смысл в страдании? Или, подобно большинству людей, вы считаете, что страдание бессмысленно? Что его не должно быть вообще? Что страдания и боли всегда надо избегать, стремясь, чтобы их вовсе не было в нашей жизни?
Я очень люблю Виктора Франкла, о котором уже упоминалось в этой главе. Он был психиатром, психологом, неврологом. Во время Второй мировой войны Франкл попал в концлагерь. Вместе с некоторыми другими узниками он помогал людям не только выжить, но и жить в тех ужасных, бесчеловечных условиях. Работая, Франкл наблюдал за собой и окружающими и втайне вел записи, которые, к счастью, уцелели. Вскоре после окончания войны в свет вышли книги Виктора Франкла «Сказать жизни „Да!“: психолог в концлагере» и «Человек в поисках смысла» [68]. Они переиздаются на разных языках до сих пор.
Книги эти просты, автор не философствует, он делится своим уникальным, бесценным опытом. Одну из наиболее важных мыслей, звучащих в них, можно сформулировать так: если в жизни вообще есть смысл, то должен быть смысл и в страдании. И он есть! «Смысл страдания – лишь неизбежного страдания, конечно, – самый глубокий из всех возможных смыслов… Оно может иметь смысл, если оно меняет к лучшему тебя самого», – пишет Франкл [69]. По сути, когда владыка говорил, что страдания – это возможность расти, возможность приблизиться ко Христу, если только мы не закрываем свое сердце, – он говорил то же самое. Когда ты страдаешь, это твоя неповторимая, уникальная задача: так страдать можешь только ты. Мы призваны к тому, чтобы научиться страдать с достоинством.
Чтобы глубже вскрыть смысл страдания, приведу цитату из дневников молодой голландки Этти Хиллесум (1914–1943). Она родилась в еврейской семье, отец – голландец, мама из России. Этти изучала славянские языки, у нее была мечта – стать писательницей. Когда началась Вторая мировая война, ей было 25 лет. В марте 1941 года Этти начала вести дневник, а в октябре 1942-го записи в дневнике прекратились: девушку и всю ее семью отправили в концлагерь, где погибли и ее родители, и брат Миша, талантливый пианист, и она сама. Этти отчетливо понимала, что ей предстоит…
Вот что Этти, предчувствуя свою судьбу, пишет о страдании 2 июля 1942 года – в то время, когда амстердамские евреи с минуты на минуту ожидали депортации в нацистские концлагеря:
«Страдание всегда было с нами. Неужели важно, в какой форме оно появляется? Единственное, что важно, как мы его переносим и как делаем частью нашей жизни. Иногда я склоняю голову перед тяжелым бременем, которое висит надо мной. Но как только я склоняю голову, я заодно почти неизбежно испытываю потребность молиться. И так я
